Голод«Дети мои, на мою голову пало пережить несчастное горе, тягчайшее бедствие – ГОЛОД», – так начинает свой блокадный дневник 1941-1944 годов наш земляк Михаил Бучкин. Послание, носящее личностный характер, сегодня, спустя десятилетия, приобретает иной смысл, звучит, скорее, как обращение к потомкам. И потому внучка угличанина Ольга Русакова, живущая в Санкт-Петербурге, дала своё согласие Угличскому родословно-краеведческому обществу (в лице И.В. Сагнака) на его издание. Мы же сегодня имеем возможность публикации в «Угличанине» лишь небольших отрывков из его воспоминаний, поскольку формат газеты не позволяет этого сделать полностью.

«При нормальном, плавном течении жизни, при известной обеспеченности жизни и уюте домашнего очага, когда нас не волнует беспокойство: «А что пошлёт судьба покушать на вечер?», когда мы не начинаем свой день молитвой со слезами в душе: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь!», то мы – люди, вечно недовольная дрянь, – начинаем дурить. Мы ноем о неудовлетворённости жизнью, о разочарованиях в своих неясных, расплывчатых мечтах, набрасываем на себя похоронный балахон чёрной меланхолии и идём по жизни, как факельщики подле своего гроба.

Страшные 1941-1942 годы, обострив до крайности борьбу за жизнь, открыли у меланхоликов, нытиков, влюблённых в грусть и печаль, ту здоровую струю жизни, которая растворила в себе яд неудовлетворённости и захлестнула человека половодьем зоологической жажды жизни. Голод вывернул человека наизнанку, вытряс его, как пыльный мешок, и, странное дело, люди, у которых временами до войны портилось настроение только потому, что они сегодня не достали любимого шоколада или просто с утра им не хочется жить, эти люди в те страшные дни, когда совсем не выдавали и 125 грамм суррогатного хлеба – смеси муки с опилками, эти люди, умирая с голоду, как никогда хотели жить… «Спасите! Спасите! Я хочу жить! Хлеба!»

Они не кричали, не вопили, у них не было на это сил. Они молили шёпотом и глазами. И это было самое страшное. Если крик мог надрывать уши, то предсмертный шёпот пронизывал душу и там застревал мучительной, ноющей занозой.

Люди, вырвавшись из когтей голода, радовались, как дети, простым земным радостям: солнечному дню, травке, щебетанию птичек. При встречах со знакомыми бросались в объятия друг друга: «Как?! Вы живы? Живы?!.. Боже мой! Какие мы были идиоты, не умели ценить этот чудесный дар – жизнь!..»

ДЕТИ МОИ! Если на вас нападут причуды неудовлетворённостью жизнью, если вы попадёте в тенёта уныния, если в этих тенётах в душу вопьётся паук пессимизма, то вспомните о голоде 1941-43 годов.

Декабрь, январь, февраль – вот месяцы торжества голода. Население получало по 125 грамм суррогатного хлеба. Выстаивало часами на морозе в очередях. Были дни, когда совсем не давали хлеба: на хлебных заводах лопнули трубы. Люди умирали в день десятками тысяч. На улицах рано утром и в сумерки приходилось буквально спотыкаться о трупы. А вечером и ночью коммунальные квартиры темны, черны, как могилы. И тишина, как на кладбище. Только слышен дежурный стук метронома радио…

Покойников не успевали хоронить. Гробов не было. Копать могилы некому. Народ обессилел. Были укомплектованы батальоны особого назначения. Они взрывали толом или динамитом промёрзлую землю и в длинные траншеи бросали трупы. Это была нечеловеческая работа.

– Клади поплотнее! – кричит начальник батальона. И бойцы выполняют приказание. Они ходят по трупам, уминают их ногами. Бойцам батальонов стали давать сто граммов водки.

Более всего косила смерть мужчин. Их гибло 90%. Женщин – 6%. Детей – 4%. Мужское тело, сшитое из мускулов, требовало мяса, жиров, водки. Природная прослойка жира спасала женщин. Они могли питаться своими запасами, отпущенными женщинам природой для материнства. Они съедали себя. Детей спасали матери…

Мне посоветовали пойти в Александровскую больницу. Я вошёл во двор и остолбенел... Весь двор был завален трупами. Между покойниками вилась узенькая тропинка, по которой я и пошёл. Трупы лежали в самых невероятных положениях, в каких их застала смерть: вытянутые в струнку, с коленями, подтянутыми к подбородку, с кулаками, кому-то угрожающими, и с пальцами, прижатыми к подбородку, к лицу, к глазам... «О поле! Кто тебя усеял мёртвыми костями?..»

...Я махнул рукой и вышел на улицу... Вот она – «свалка» 40-х годов, свалка вчерашних людей, которые стали в тягость сегодняшним людям…

Лютая зима. Январь. Мутный рассвет. Я сдаю дежурство в присутствии доктора. У доктора крайне измученное лицо.

– Что с Вами? – спрашиваю доктора.

– Переживём или не переживём? – отвечает доктор вопросом на мой вопрос. И, отвернувшись к окну, продолжает:

– Людоедство началось... Вчера была в следственной комиссии...

…Дистрофики сонмом теней бродили по городу. Я часто щипал свой локоть: с ума ли я схожу, не нахожусь ли я в аду, где бродят молчаливые грешники, вставшие из гробов и ожидающие Страшного Суда.

Михаил Бучкин – автор блокадного дневникаГолод, истощение, порождали душевную болезнь – психоз голода. Нельзя было нести из булочной открытым хлеб. В него впивались глаза всех встречных и поперечных. По ночам снился всё тот же ломтик хлеба.

14 марта 1942 года… Я запомнил тебя, этот день! Утром 14-го я вынес из общежития во двор, в бывший гараж, сорок девятого по счёту покойника. С детства я был напуган покойниками и до смерти боялся их. А тут я носил их, вернее – возил, как дрова, складывая в гараж и отправляя из него партиями по шесть экземпляров на «свалку».

14 марта я вынес последнего покойника, а 21-го сам свалился в постель в тяжёлой форме горячки. Двадцать дней пролежал с температурой 40, в общежитии, в тёмной комнате в одно окно, выходящее во двор, в угол дома. Окно зимней рамы было разбито, на улице стояли 20-25-градусные морозы. Доктор Ремесленного училища распустил слух, что у меня сыпной тиф, и первый сбежал, а за ним и все остальные «товарищи-друзья». Спасибо, бесконечное спасибо одной сердобольной женщине – «техничке». Она одна не оставила меня. 20 дней без лекарств, без доктора, с температурой 40. За эти двадцать дней я тоже опровергнул и не только медицину, а и саму смерть. Я победил смерть отчаянной жаждой жизни. Я вцепился в жизнь и кричал: «Не отдам!» Она нужна моим дочкам…

…За блокадную зиму 1941-42 годов «чёрная вдова» четыре раза приглашала меня в преисподнюю. Последняя прогулка на «тот свет» тоже не состоялась ни в жестокие март и апрель месяцы.

Но я от этого романа с «чёрной вдовой» так исхудал, что еле-еле передвигал ноги, и всё на мне висело, как на вешалке.

Без бани в течение 6-ти месяцев у меня чесалась уже не кожа, а кости.

Какое блаженство я испытал, когда в майский день 42-го года переступил порог «Пушкинской бани» и воочию убедился, что есть на свете чудо-баня.

На скамьях в предбаннике сидели голые распаренные скелеты-люди. У всех на лицах был такой блаженный вид, что мне казалось: вот такие лица должны быть у подвижников, сподобившихся попасть в Рай.

И в зеркало глядел на меня кто угодно, но только не я. Ущипнул себя, убедился, что это – я, и, счастливый, понёс в баню свой скелет, завёрнутый в пергамент кожи…

…На тротуар упала женщина. Такие же люди с трудом оттащили её к стене и посадили на подоконник подвального окна.

– Где Вы живёте? Куда идёте? – спрашивают её.

Женщина молчит, тяжело глотает раскрытым ртом воздух. Пытается что-то ответить. Но слов не слышно. Двигает губами, как рыба, выброшенная на берег. Кто-то развернул маленький бумажный свёрток. Вынул 125-граммовый паёк хлеба, отломил кусок и протянул его женщине: «Подкрепитесь!»

Женщина взглянула на кусок хлеба, а потом на протянутую руку такими нечеловеческими глазами, которые можно увидеть только на древних иконах.

Вот этого безвестного человека, протянувшего кусок хлеба, поделившегося своею жизнью, я вижу сейчас как живой памятник героизму.

В дни блокады люди с большим сердцем не покидали обессиленных грозной бедою, подавали руку помощи, как и чем могли: ободряли, поднимали с постели, кипятили воду, топили времянки, делились последними крохами хлеба.

Имена многих героев обороны города-героя вписаны золотыми буквами в летопись Великой Отечественной войны. Но сколько безвестных героев скрыл навсегда мрак блокады. Земной поклон героям современности!

Довольно о блокаде! Всего не скажешь. Это надо пережить. А лучше не переживать».

Михаил БУЧКИН

27 января – 75-я годовщина снятия блокады Ленинграда.

Напомним, что блокада длилась с 8 сентября 1941 года по 27 сентября 1944-го. На Нюрнбергском процессе было заявлено, что в результате неё в общей сложности убиты и погибли от голода 630 тысяч человек. При этом существуют и другие данные, благодаря которым известно, что реальное количество погибших составляет 1,5 миллиона человек.

«Угличанин» №3 (609) от 23.01.2019 года