28.06.2017 12:09

Мой отец, Николай Василье­вич Воробьёв, родился в деревне Костенево, это возле Заозерья. Деревня в 50-е годы уже опу­стела и с трудом угадывалась в лесных зарослях. Остались заросшая травой дорога и раз­валины фундаментов. «Здесь был наш дом», – как- то мне, тогда мальчишке, сказал отец… Он – участник фин­ской и Великой Отечествен­ной войн – редко предавался воспоминаниям, но то, что мне удавалось услышать, вре­залось в память на всю жизнь.

Вместе с призывника­ми 1915 года рожде­ния Николай попал на Балтийский флот. В то время в Кронштадте готовили специалистов в трёх школах: электроминной, механической и артиллерийско-минной. Он закончил механическую и стал машинистом-турбинистом на эсминце «Сильный», одном из самых новых кораблей того времени.

Финская война смерчем про­неслась, осталась в воспоми­наниях отца географическими названиями: Либава, Ханко, Гогланд, Рыбачий. С первого дня Отечественной войны на «Сильном» он вновь оказался в центре событий. Уже 6 июля 1941 года эсминец вступил в первый бой с кораблями противника. Но 23 июля при постановке мин у Моонзундского архипелага «Сильный» винтом зацепил дно или потопленный корабль и по­гнул вал, в результате оказался в ремонте на заводе в Кронштад­те, где дополнительно устанав­ливали более мощные зенит­ные пулемёты. Так совпало, что 27 июля из ремонта на Балтий­ском заводе вышел такой же эсминец «Сметливый», направ­ленный на оборону Таллина.

В состав экипажа «Сметливо­го» было включено и отделение мотористов-турбинистов с ко­мандиром отделения, старшиной 2-й статьи дивизиона строя­щихся кораблей (ДСК), отряда вновь строящихся кораблей (ОВСК) Николаем Васильеви­чем Воробьёвым. Теперь уже на «Сметливом» отец оказался в огне обороны Рижского залива, Моонзундских островов, мини­ровании Ирбенского пролива, обороны Таллина, вплоть до «Таллинского перехода» – вели­чайшей трагедии Финского зали­ва и Балтийского флота. Ещё до 22 июня немцы и финны умело по ночам с самолётов обставили наших минами (даже самыми современными магнитными и донными) и заминировали фар­ватеры. Целые поля мин – до 50 рядов в каждом, а их количество измерялось тысячами. Ни в одном морском сражении не погибло столько судов и людей, как в «Таллинском переходе», или по нашей легальной истории – «Таллинском прорыве». Отец называл его «переход «Либава-Кронштадт».

Официально называют число утонувших и погибших, штат­ских и военных, мужчин, жен­щин и детей, здоровых и раненых 15107 человек, по оценкам спе­циалистов – от 25 000 до 40 000 человек. В Кронштадт пришли только семь из 15 эсминцев, по­дорвались на минах и пострадали под бомбёжкой многие другие суда.

Из рассказов отца мне запом­нились отдельные события и особенно бомбёжка «Юнкерса­ми» эсминца «Сметливый», со­провождавшего крейсер «Киров» на переходе. Находясь в машин­ном отделении, после сильных взрывов при маневрировании машинисты перестали получать команды с мостика по машин­ному телеграфу. Корабль вёл себя странно – на полном ходу было ощущение, что турбина преодолевает страшное сопро­тивление и корабль, упираясь, не двигается. Вместе с другим машинистом отец вдоль борта по внутренним трапам корабля выбежал к одному из люков на носовой палубе, выглянул в него и понял, что эсминец – «на якорях», а на мостике и вокруг никого нет. Что случилось? По­чему «Сметливый» оказался без командиров во время боя? Это была бомба, разорвавшаяся ря­дом с крейсером «Киров», рядом с бортом «Сметливого». От взры­вов бомб размотались якорные цепи. Пикирующие «Юнкерсы» набросились на беспомощный корабль. «Полный вперёд!» – кричал отец, его друг передавал дальше, в машинное отделение, и в машине, исполняя команды, турбины в пределах длины цепей толкали судно вперёд. Сбиваясь с цели, бомбы падали за кормой. «Полный назад!» – при налёте сзади, и вновь – промах. Так, го­няя судно «вперёд-назад», «Смет­ливого» спасли. Из рассказа отца выходило, что этот случай после разбора непонятной ситуации на мостике стал причиной перевода его и других моряков сразу по­сле «Таллинского перехода» на другие корабли, а само событие было засекречено. Позднее, при эвакуации гарнизона острова Ханко, «Сметливый» затонул, подорвавшись на мине, навер­ное, погибли и те, кто мог сам рассказать об этом эпизоде. Ни­где описания этого случая мне найти не удалось.

Только в мае 1945 года, уже по окончании войны, отец был пред­ставлен к награждению орденом Красной Звезды за спасение «Сметливого», так посчитал его командир, а высокое флотское начальство решило, что хватит медали «За отвагу». В наградном листе случай описан как «умелое маневрирование турбиной в машинном отделении», подчёр­кнуто – «в машинном отделении» – а где же еще быть командиру отделения машинистов-турбини­стов? После войны, в 1949-50-м годах, к нам в квартиру, к отцу зачастили «флотские» офицеры с водкой и разговорами, наверное, в надежде услышать от моего отца что-нибудь, о чём он должен был молчать: о трусости коман­диров, о глупости решений, о виденном, а после их ухода отец ночью шептался с матерью, что выясняли за рюмкой, не болта­ет ли он лишнего. Этому я сам был свидетелем. Для того чтобы стереть из памяти «прогулку по Финскому заливу», немедленно после прибытия в Кронштадт сняли показания и экипажи кораблей частично переформи­ровали.

Отец с отделением был пере­ведён и вновь вернулся на вы­шедший из ремонта «Сильный»... В декабре 1941-го отца переводят на достройку «Сторожевого», приведённого на буксире из до­ков Кронштадта для восстанов­ления повреждений машины и замены носовой части.

С декабря 1941 года по июль 42-го – служба на «Сторожевом» по ремонту на заводе «Судомех». Работа Николая Васильеви­ча Воробьёва была отмечена командованием отряда вновь строящихся кораблей, где он слу­жил. В июне 1942 года Николай Васильевич был представлен к награде медалью «За боевые заслуги», которую ему вручить не удалось: в июле он уже был направлен на обучение мино­мётному делу и переведён в 55-ю морскую бригаду Краснознамён­ного Балтийского флота.

Я задавал себе вопрос: «Почему специалиста редкой корабель­ной специальности перевели под пули?» Ответ нашёл в книге о первых годах войны, о на­казаниях за дисциплинарные проступки – только расстрел или передовая (смыть кровью). Других наказаний не было, и это тоже часть нашей истории.

Эта история – начало истории и моей жизни. Поздней весной 1942 года отец, будучи ночью на посту у моста Лейтенанта Шмидта, вступился за женщину, к которой приставал офицер. Отец, физически сильный, в борьбе так наклонил обидчика к перилам моста, что тот выронил в Неву пистолет, которым угрожал. Отец попал под трибунал. В во­енное время трибунал означал расстрел. И только свидетельство той самой женщины – Анны Павловны Матвеевой, возвра­щавшейся с работы, – дало отцу шанс кровью искупить просту­пок. Сложный период в судьбе этих самых близких мне людей стал началом их любви до конца жизни. После возвращения отца с фронта они более не расстава­лись. Это мои отец и мать.

Так в июле 1942 года отец, от­личный машинист-турбинист, редчайшей специальности для флота, стал бойцом 55-й мор­ской бригады 67-й армии, кото­рую называли «морской» из-за включения в состав сухопутных частей проштрафившихся моря­ков, воевавших в традиционном морском обмундировании. Он обучался миномётному делу и был назначен командиром от­деления (расчёта) миномёта в миномётном батальоне этой бри­гады. С октября 1942 года 67-я армия обеспечивала безопас­ность «Дороги жизни», прини­мала участие в прорыве блокады.

Вот то немногое, что мне лично рассказано отцом о боях опера­ции «Искра»:

«Ну, когда переправились с миномётами через Неву – кру­той ледяной берег перед нами, артиллерия отстрелялась, бой, стрельба, пехота вперёд по­шла, стали было под берегом миномёты ставить (переднюю линию противника перед атакой обрабатывать), вдруг пехот­ный какой-то кричит: «Вперёд, наверх!» Наш ротный ему: «За­чем наверх? Располагаемся под берегом, миномёт бьёт навесом, поможем минами в атаке…» Он – за пистолет и орёт: «Трусы, вперёд!» Затащили миномёты на высокий берег под огнём... самим головы не поднять, рас­чёты с миномётами за спиной залегли, а командиры с писто­летами – в атаку, в окопы под обстрелом, врукопашную… и людей положили, и пехоту без помощи оставили, и полегло наших… Потом узнали, что командир тот пехотный тоже погиб, а ещё болтали, что пуля в спину вошла… Поди, знай, как так получилось».

«Зимой 1943-го одели нас здоро­во – валенки белые и полушубок белый из овчины я, как командир, получил… (Про атаки ни слова не говорит) Мороз, солнце, небо синее… Кричат мне: «Хлеб для ребят своих получи». Я хлеб взял в охапку, несу в свою землянку. Вдруг – пух-пух, «ванюша» – миномёт немецкий – по мне… Ребята из землянки кричат: «Коля! Скорей! Зацепит!» Я отвечаю: «Нет, не зацепило», прыгаю в землянку, хлеб на стол положил, и мне кружку с водкой подали, выпил – как зажгло в ноге. Смотрю, валенок вместе с икрой ноги отваливается…. Понял, что ранен. Не хотел я в госпиталь ехать, а командир роты потребовал, заставил вещи взять и на полуторку грузить­ся, в Ленинград, в госпиталь. Я подошёл, другие матросы на лавках уже устроились, на ме­ста лежачие вдоль бортов. Один говорит: «Ложись, командир, на моё место», а я ответил, что под лавкой лягу, не стал его место занимать. Только тронулись – очередь из крупнокалиберного пулемёта, как раз вдоль бортов, на уровне лавки. Мало их в живых осталось…»

Вспоминаю свою жизнь, а мне так и кажется, что идёт отец рядом со мной, и стыдно пони­мать, что в торопливом ритме уже моей жизни не нашлось достаточно времени выслушать его рассказы, и повторяется старая истина: дети не слышат своих отцов, а зря…

Сергей ВОРОБЬЁВ

«Угличанин» №25 (529) от 28.06.2017 года